Я приносил продукты, мы болтали, спали, любили друг друга,
танцевали, готовили еду, когда придется, - сами по себе, выпав из времени,
выпав из муторного лондонского пространства, раскинувшегося за окнами.
Алисон всегда оставалась женщиной; в отличие от многих английских
девушек, она ни разу не изменила своему полу. Она не была красивой, а часто
- даже и симпатичной. Но, соединяясь, ее достоинства (изящная мальчишеская
фигурка, безупречный выбор одежды, грациозная походка) как бы возводились в
степень. Вот она идет по тротуару, останавливается переходит улицу,
направляясь к моей машине; впечатление потрясающее. Но когда она рядом, на
соседнем сиденье, можно разглядеть в ее чертах некую незаконченность, словно
у балованного ребенка. А совсем вплотную она просто обескураживала: порой
казалась настоящей уродкой, но всего одно движение, гримаска, поворот
головы, - и уродства как не бывало.
Мужчины оглядывались на нее всюду - на улице, в ресторанах, в
забегаловках; и она знала, что на нее оглядываются. Да и я привык наблюдать,
как ее провожают глазами. Она принадлежала к той редкой даже среди красавиц
породе, что от рождения окружена ореолом сексуальности, к тем, чья жизнь
невозможна вне связи с мужчиной, без мужского внимания. И на это клевали
даже самые отчаявшиеся.
Без макияжа понять ее было легче. В ночные часы она менялась, хотя и
тут ее нельзя было назвать простой и покорной. Не угадаешь, когда ей снова
вздумается натянуть свою многозначительную маску, усеянную кровоподтеками.
То страстно отдается, то зевает в самый неподходящий момент. То с утра до
вечера убирает, готовит, гладит, а то три-четыре дня подряд праздно валяется
у камина, читая "Лир", женские журналы, детективы, Хемингуэя - не
одновременно, а кусочек оттуда, кусочек отсюда. Всеми ее поступками
руководил единственный резон: "Хочу"
...
Однажды во сне она кого-то звала.
- Кто такой Мишель? - спросил я наутро.
- Один человек, которого мне нужно забыть.
Об остальном она не умалчивала: о матери, англичанке по рождению,
сдержанной, но деспотичной; об отце, начальнике станции, умершем от рака
четыре года назад.
- Вот откуда мой глупый промежуточный выговор. Всякий раз, как открою
рот, мама и папа начинают лаяться в моей глотке. Наверно, потому я и
ненавижу Австралию, и люблю ее, там несчастна, а здесь тоскую по дому. Я не
порю ерунду?
Она то и дело спрашивала, не порет ли ерунду.
- Раз я гостила у родственников в Уэльсе. У маминого брата. Господи
Иисусе. Там и кенгуру бы запросил пощады.
Правда, во мне ей нравились как раз чисто английские качества.
...
"Бесприютное сердце" на нее не действовало; фальшь она отличала
безошибочно. Ей казалось, что быть абсолютно одиноким, не иметь
родственников очень неплохо. Как-то, ведя машину, я заговорил о том, что у
меня нет близких друзей, и прибег к своей любимой метафоре - стеклянная
перегородка между мною и миром, - но она расхохоталась.
- Тебе это нравится, - сказала она. - Ты, парень, жалуешься на
одиночество, а в глубине души считаешь себя лучше всех. - Я злобно молчал, и
она, помедлив дольше, чем нужно, выговорила: - Ты и есть лучше всех.
- Что не мешает мне оставаться одиноким.
Она пожала плечами:
- Женись. Хоть на мне.
Словно предложила аспирин, чтоб голова не болела. Я не отрывал глаз от
дороги.
- Ты же выходишь за Пита.
- Конечно: зачем тебе связываться со шлюхой, да еще и не местной.
- Я уже устал от намеков на твою провинциальность.
- Устал - больше не повторится. Твое слово - закон.
Мы избегали заглядывать в провал будущего. Обменивались общими фразами:
вот поселимся в хижине, и я буду писать стихи, или купим джип и пересечем
Австралию. Мы часто шутили: "Когда приедем в Алис-Спрингс..." - и это
значило "никогда".
Дни тянулись, перетекали один в другой. Подобного я не испытывал ни
разу. Даже в физическом плане, не говоря об остальном. Днем я воспитывал ее:
ставил произношение, учил хорошим манерам, обтесывал; ночью воспитывала она.
Мы привыкли к этой диалектике, хоть и не могли - наверное, потому, что оба
были единственными детьми в семье - понять ее механизм. У каждого было то,
чего не хватало другому, плюс совместимость в постели, одинаковые
пристрастия, отсутствие комплексов. Она научила меня не только искусству
любви, но тогда я этого не понимал.
Вспоминаю нас в зале галереи Тейт. Алисон слегка прислонилась ко мне,
держит за руку, наслаждаясь Ренуаром, как ребенок леденцом. И я вдруг
чувствую: мы - одно тело, одна душа; если сейчас она исчезнет, от меня
останется половина. Будь я не столь рассудочен и самодоволен, до меня дошло
бы, что этот обморочный ужас - любовь. Я же принял его за желание. Отвез ее
домой и раздел.
Джон Фаулз "Волхв"
